Когда на экране вспыхивало лицо юной Анастасии Вертинской, казалось, что дыхание замирало у всех, от младенцев до почтенных старцев. Роль Ассоль в «Алых парусах» превратила актрису в идеальный символ надежды, которая была так нужна в тяжкое послевоенное время. Зрители видели в ней воплощение сказки Александра Грина: «Алые паруса придут к тому, кто умеет ждать». Киноведы отмечали, что после выхода картины Ассоль стала не просто героиней, а культурным кодом — словно бы тайным обещанием, что мечты возможны даже под свинцовым небом эпохи.
Но за кадром личная жизнь Вертинской не походила на умиротворяющий штиль романтической повести, а скорее напоминала шторм: яркие встречи, бурные расставания, постоянный поиск собственной глубины. Не всякая сказка разворачивается в упоительное и счастливое бытовое повествование, когда паруса опустятся. Противоречие между пленительной кинематографической иллюзией и сложной реальностью сделало ее судьбу загадкой, о которой до сих пор говорят с трепетом и легкой грустью.
Дочь великого артиста и интеллигентной актрисы
Анастасия Вертинская родилась в семье, где искусство витало в воздухе, как пыль в солнечном луче. Отец — великий Александр Вертинский, поэт и шансонье с трепетной и глубокой душой. Мать — актриса Лидия Циргвава, женщина строгой грации и сдержанных эмоций.
Их дом был одновременно храмом и лабораторией: там обсуждали Чехова за обедом, не одобряли банальностей и вульгарных трюизмов, там дети с младенчества учились быть не похожими на других. Наследие было щедрым, но и тяжелым: быть Вертинской — значило соответствовать недостижимому. Актриса вспоминала: «Папа никогда нас с сестрой не воспитывал. Не спрашивал, что у нас в дневниках. Им был найден удивительный язык для общения. Он, например, говорил: “Я очень страдаю, когда знаю, что вы шалите”. Вот чтобы он не страдал, я из последних сил держала в руках свой жуткий характер».
В детстве Настя вместе с сестрой Марианной однажды поехала в пионерский лагерь, чтобы, как считала мать, «разбавить атмосферу богемной парниковости». Результат превзошел все ожидания и чуть не довел родителей до великолепного инфаркта. В воспоминаниях Вертинская пишет, как они ввалились домой «совершенными оторвами, завшивленными и в чужих телогрейках», но при этом — счастливее, чем когда-либо. Это было первое столкновение с миром за пределами утонченной квартиры, где не прощали небрежности, где даже детская простота должна была быть эстетичной.
В детстве Анастасия Вертинская мечтала о балете, но сцена Большого ей не досталась — в хореографическом училище признали девочку «слишком крупной» для будущей балерины. Тогда она переключила внимание на иностранные языки, собираясь посвятить себя филологии. Но судьба развернулась стремительно: в 1960 году началась совсем другая история.
Алые паруса: лишили возможности спокойно ходить по магазинам
Когда юная Настя в спортивном костюме и с короткой стрижкой пришла на пробы к режиссеру Александру Птушко, тот едва не показал ей сразу на дверь. Все изменилось, когда ей надели длинный парик и переодели в платье. Режиссер пригляделся к необычной внешности школьницы и неожиданно для себя утвердил ее на роль Ассоль.
Картина имела оглушительный успех — только за первый год ее посмотрели 23 миллиона человек. А вот сама Вертинская вспоминала тот дебют без особого восторга: «Я тогда толком не знала, что делать перед камерой, как двигаться и что говорить». Фильм, по ее словам, стал для нее двойственным символом — «сделал знаменитой и лишил возможности спокойно ходить по магазинам».
Ранняя слава обрушилась на Анастасию как сокрушительная волна, когда она была еще подростком. После второго фильма с ее участием (это был «Человек-амфибия»), актрису совершенно перестали воспринимать как обычную девушку: она стала символом, проекцией чужих фантазий, ожиданий, восторгов. По временам это внимание становилось по-настоящему опасным: «Ей тюками приходили письма. Баба какая-то за ней гонялась не вполне нормальная, которая сыпала песок ей в глаза», — рассказывала сестра Марианна. То в учебную аудиторию прорывался человек с ножом, угрожавший прирезать — себя, ее, других студентов.
Неудивительно, что она рано научилась прятаться — кажется, именно тогда и возникли первые ростки одиночества, в котором ей суждено прожить всю жизнь. Хотя рядом всегда были мужчины — и, на минуточку, какие мужчины.
Первый брак: юность с Никитой Михалковым
История началась в стенах Щукинского училища: юная Вертинская заглянула в аудиторию, где Михалков читал отрывок из «Гамлета», и, по ее собственному признанию, «зал вдруг стал меньше, чем его голос». Он немедленно заметил эту хрупкую девушку с глазами, «словно у героини полотен Шагала», и пригласил на кофе в буфет. Они быстро стали парой, в которой вдохновение било фонтаном: Анастасия читала ему Цветаеву, Никита импровизировал на гитаре и мечтал о собственных фильмах.
Уже тогда будущий режиссер обладал сокрушительной харизмой — и честолюбием. Он говорил об «Оскаре» так, будто тот лежит в ящике комода, и утверждал, что «на площадке всегда должен быть один дирижер». Вертинская, воспитанная в атмосфере утонченности и личной свободы, ценила дерзость, но не бескомпромиссный напор.
Она тоже несла внутри целую галактику амбиций, просто не заявляла о них так громко. Вскоре стало ясно: это столкновение двух авторских вселенных. В дневниках актриса позже напишет метафору: «Два солнца на одной орбите бросают слишком длинные тени».
В быту их союз напоминает кинопробу без дублей. Он приходил домой после репетиций, кипел блистательными идеями, требовал немедленных реплик (лучше бы хвалебных) и аплодисментов. Она снималась на «Мосфильме» по двенадцать часов, возвращалась тихой и уставшей. Вместо тихой супружеской близости их вечера заполнял спор о том, кому больше не хватает воздуха. «Мы оба хотели главную роль», — сокрушенно признается Вертинская спустя годы.
Сын Степан родился, когда им едва исполнилось по двадцать два. Первое время их связывало восторженное чувство заботы — казалось, крохотный человечек сумел сблизить и примирить эти орбиты. Но нет, остывание отношений стало стремительным: встречи редели, диалоги превращались в сухие ремарки, а общее утро чаще находило их в разных квартирах. Через три года брака два «солнца» разлетелись; от прежней сказки остались только кадры семейной хроники и черно-белые фотографии, где они смотрят в объектив так, будто все еще верят, что два ярких светила смогут гореть рядом, не затмевая друг друга.
Тайные и явные романы: с Высоцким, Смоктуновским, Тарковским?
Парадокс Вертинской заключался в том, что мужчины притягивались к ней почти физически, но далеко не каждый выдерживал ее ледяную независимость. Доверять слухам о ее романах — все равно что расшифровывать шумерскую клинопись без ключа: сплетни нередко писали сценарий ее жизни вместо фактов. Тем не менее за актрисой долго тянулся хвост громких имен — одних только споров о том, была ли у нее связь с Высоцким, Смоктуновским или Тарковским, хватило бы на толстый роман.
Анастасия Вертинская не любит говорить о своем союзе с Александром Градским — по ее словам, браком это назвать было нельзя. «Союз продлился крайне недолго (четыре года) и не принес мне ни особых разочарований, ни особого обольщения. Я скорее склонна считать браком союз с человеком, с которым у меня был около двадцати лет роман…» — рассказывала она в одном из интервью, имея в виду Олега Ефремова.
Когда журналист упомянул, что Градский вспоминал об их семейной жизни, актриса резко ответила: «Я не знаю, что там говорил Градский, надо спросить у него. Только я никогда не была за Сашей официально замужем. А вот Никита был моим мужем, причем хорошим». В другом интервью она уточняла: «Постойте! У меня был всего один муж — Никита Михалков… Я от романов не отказываюсь, но это — не мои мужья. Я даже не считаю, что у меня были гражданские браки. Самым “долговечным” человеком в моей жизни был Олег Николаевич Ефремов».
Сперва он был женат, потом ей уже не хотелось замуж за него
С Ефремовым Вертинскую связывали не только долгие и глубокие отношения, но и ее становление как актрисы. «Я его обожала. Ему не было нужно, чтобы я готовила ему супы; всегда находилось, где поесть», — вспоминала она. Ефремов, разумеется, сделал ей предложение, но в то время, вот незадача, был уже долго и вроде бы счастливо женат, а когда обстоятельства изменились, чувства актрисы уже угасли: «Когда он этого сам захотел, я его уже не любила». При этом Вертинская не скрывала сложностей: «Олег Николаевич был очень пьющим человеком. Это тяжкий крест, и я его взвалить на себя не могла».
Слишком свободная, слишком далекая
Мужчины, восхищенные ею, часто оказывались бессильны перед ее внутренней автономией. Она любила глубоко, но не отдавалась целиком, и это требовало от партнера не ревности, а величия. Не все были к этому готовы. Один из коллег признался: «Быть рядом с Вертинской — как стоять у зеркальной воды: отражение прекрасное, но рука не может схватить». Поэтому многие союзы заканчивались на полуслове: она уходила, пока восхищение не превратилось в попытку собственничества. И в этом была ее точка невозврата: актриса, в которую влюблялись за свободу, никогда не позволяла этой свободе исчезнуть.
В конце концов, Вертинская перестала пытаться наладить отношения с мужчинами: «Мне кажется, что я не очень понимаю этот род человечества. У меня по жизни, в основном — контакты с женщинами: много подруг и почти нет друзей». В жизни актрисы главными она выбрала двоих любимых мужчин — ее отца и сына: «Эти два кумира заполняют всю мою потребность в мужчинах. Я рано поняла, что брак — не моя стихия, я не приспособлена для этого», — признавалась она. Без особой, впрочем, горечи.
«Любовь — радость, но в браке один из нас всегда рискует стать фоном»
Эту фразу часто трактовали как горькое признание неудач, но на самом деле актриса описывала принцип: не растворяться в чужой орбите. Ранние романы научили Вертинскую, что обожание легко превращается в контроль, а искренность — в хроническое самоотречение. «Я умею быть одной, а они хотели, чтобы я была удобной», — говорила она в редком интервью девяностых, поздно поняв, что честность о собственных границах пугает куда сильнее, чем холодный отказ.
Для нее одиночество никогда не равнялось пустоте. Это был защищенный периметр, где можно ночами перечитывать любимые стихи, учить роли, слушать старые записи отца и не подстраиваться под чужие дыхание, настроение, фантазии и цели. Вертинская любила повторять: «Успех — это побочный эффект свободы», подчеркивая, что творческая концентрация требует тишины и внутреннего простора, который совместная жизнь далеко не всегда дает. Если дает в принципе.
Она отказывалась играть компромиссные роли и столь же упрямо избегала компромиссов в чувствах: «Если любовь просит заложить собственный голос, я лучше сохраню молчание, чем заговорю чужими словами».
Задолго до того, как слово «феминизм» вышло на первые полосы, Вертинская уже воплощала его спокойную силу. Она не писала манифестов, не спорила с режиссерами, но жила как человек, ценящий себя не меньше, чем партнеров и критиков. Ее выбор оставаться одной был не вызовом обществу, а правом на неприкосновенность личности. «Меня много, и для этого “много” иногда не хватает пространства», — говорила актриса, когда ее спрашивали, почему она снова свободна. Этот «избыток себя» пугал мужчин и восхищал публику, но для нее самой становился способом сохранить творческую искру.
Цена свободы быть собой
В общем, одиночество Вертинской никак нельзя трактовать как поражение в любви. Скорее, это тщательно выстроенная броня от банального предательства самой себя. Ее цитаты звучат не как исповедь разочарованной женщины, а как инструкции по личному суверенитету. В эпоху, когда женщин поощряли соглашаться на меньшее, Вертинская выбрала большее — целостность, даже если платить приходилось ценой вечерних чашек чая в одиночестве.
Мужчины боготворили ее именно за дистанцию: она казалась недосягаемой вершиной, которую приятно мечтать покорить, но страшно обживать. В молодости поклонники одаривали Вертинскую стихами и дорогими духами, но, когда дело доходило до ежедневного быта, их воодушевление сталкивалось с ее собственным «я».
Актриса не растворялась, не становилась удобной, не ждала спасателя — и этот внутренний суверенитет многих обескураживал. «Она слишком усиливала мое чувство недостаточности», признавался один из известных режиссеров. Вертинская могла восхищать, вдохновлять, но не позволяла менять свою орбиту, а потому избранники, привыкшие к роли завоевателей, чувствовали, что их испытанное оружие здесь совершенно бесполезно.
Социальная сцена Советского Союза, кстати же сказать, тем более не была готова к женщине, которая публично предъявляет собственную независимость и не платит за нее покорностью. В официальной риторике приветствовали уравнивание полов, но не столько в области свободы, сколько в норме «трудовая героиня плюс идеальная мать».
Вертинская вписывалась в пропагандистский образ разве что внешней красотой (да и та уже в 1970-х перестала соответствовать трендовому тогда облику «румяной трактористки»). А вот ее непокорная внутренняя вертикаль, лишенная демонстративного самопожертвования, раздражала систему, где женская роль по умолчанию предполагала «быть для кого-то». Актриса прекрасно иллюстрировала культурный парадокс эпохи: страна, декларировавшая прогресс, аплодировала эстетической свободе на экране, но с подозрением относилась к той же свободе в реальной женщине.
Не дождалась Грея
Творческая биография Анастасии Вертинской стала точным отражением ее личной истории: в ролях прекрасных, но одиноких героинь, голос актрисы словно звучат с интонациями ее собственных монологов о свободе. Ассоль верит в чудо, но остается терпеливо ждать на берегу. Офелия любит без возможности быть услышанной. Маргарита летит во тьму, не спрашивая чужого разрешения — но и она в конце концов «не заслужила счастья, а получила лишь покой».
В этом смысле Вертинская переосмыслила женскую судьбу в советском дискурсе: вместо образцовой спутницы героя появилась одиночка, раскрывающая тему личной автономии. Ее путь рифмуется с биографиями других актрис-нонконформисток того времени.
Марина Влади, балансировавшая между советской сценой и французским кино, пожертвовала карьерой ради собственной независимости. Наталья Варлей, покинувшая вершины популярности ради духовных поисков, тоже в какой-то момент отвернулась от роли «девушки из народа». Позже, в девяностые, Анастасия Заворотнюк хотя и вошла в культуру как «няня Вика», но быстро доказала, что женская комедийная маска может скрывать твердый характер и бизнес-чутье. Все они подтверждают формулу: яркие актрисы советской и постсоветской школы чаще выбирали одиночество и самореализацию, чем уютную, но тесную клетку идеальной женственности.
Вертинская же осталась символом первооткрывательницы этого маршрута — Ассоль, которая рано поняла: алые паруса надежнее выращивать внутри, чем ждать их у горизонта.
