«Фонтанка» посмотрела ее в числе первых.
Москвич, который всю жизнь был связан с периферией — и географической, и артистической; художник, который жил и работал в одно время с творцами будущего «неофициального» мейнстрима, но оказался вне тусовок; эмигрант, не попавший в США потому, что не хотел расставаться с двумя дворнягами, которых вывез из Москвы… В «Полутора комнатах» поясняют, что Михаил Рогинский, как и Иосиф Бродский, — эмигрант третьей волны, и художник читал поэта в самиздате, хотя поэт едва ли знал о художнике. Да и пасмурный колорит работ Рогинского считывается как петербургский.
Может показаться, что это живопись человека, у которого «заело клавишу» между сознанием и рукой, и в стремлении уловить суть конкретного предмета он пишет его снова и снова. Отсюда, например, серия парижских работ с пальто, которая занимает чуть ли не целую стену. Однако и у серийности, и у колорита есть другое измерение: Рогинский — живописец, он был им, когда это было совсем не модно; его цветовые переходы тонкие, даже бархатные, а «серость» здесь — не про «хтонь». Чтобы это понять, достаточно посмотреть на букеты, выставленные в коридоре. В «Квартире № 7» вообще хорошо смотреть живопись — благодаря счастливой случайности здесь удалось организовать идеальный рассеянный свет.
В мае 2024 года директор «Полутора комнат» Максим Левченко участвовал в выборах на должность председателя совета дома Мурузи. В ходе предвыборной кампании выяснилось, что в доме много пустующих квартир. Среди них — квартира № 7, вероятно, бывшая коммуналка. Длинный коридор, большой зал, некогда разделенный перегородками. Голые стены и профлист на потолке. Помещение поразило музейщиков — объемное, не обремененное признаками ремонта. Левченко выбрали управдомом, а с владельцем квартиры удалось договориться, чтобы использовать ее как выставочное пространство. Как пояснила «Фонтанке» куратор музея Юлия Сенина, из нового помещения сознательно не стали делать «белый куб», а достигнуть идеального освещения удалось, просто направив на потолок строительные фонари: металл крайне удачно отражает и рассеивает свет.
«Мы неслучайно решили открыть “Квартиру № 7” выставкой Михаила Рогинского, — рассказывает Юлия Сенина. — Это личная история для Максима Левченко, который давно собирает работы художника. Но с картинами Рогинского сложилась непростая ситуация, наследники не могут их поделить. Среди прочего из-за конфликта в 2008 году пришлось разобрать персональную выставку Рогинского в ГМИИ им. Пушкина, которая уже была смонтирована и к которой даже издали каталог. Тогда все картины попали под арест до окончания судебного разбирательства, которое длилось очень долго. Конечно, после такого музеи не горели желанием выставлять Рогинского».
Этот эпизод можно считать еще одним, уже посмертным звеном в поразительном, можно сказать тоже «серийном» невезении художника. Хотя сам Рогинский при жизни очень хотел признания: он приходил на выставку, которая открылась в Третьяковской галерее в 2002 году, сидел, наблюдал за людьми, общался. Сейчас в «Квартире № 7» показывают часть наследия художника, которую сохраняла его вдова Лиана Шелия-Рогинская (1951 — 2022). После ее смерти коллекцию из 232 работ разместили на складе в промзоне на окраине Москвы. Петербургский коллекционер Денис Химиляйне, зная об интересе Максима Левченко к Рогинскому, предложил ему съездить и посмотреть живопись прямо там, на складе.
«Есть такие художники и писатели, которые не заботятся о сохранности своих работ. Они не входят в тусовку, не могут встроиться, их не принимают ни в какой группе. Если им потом еще и с наследниками не очень везет, то в итоге получается вот такой склад на окраине Москвы, — продолжает Юлия Сенина. — Рогинский был закрытым и прямолинейным человеком, что не нравилось ни в тусовках, ни галеристам. Нам захотелось, чтобы его работы увидели зрители, ведь и сам Рогинский очень страдал из-за невозможности выставляться».
Живопись Рогинского, действительно, не очевидна ни для одного из контекстов, в которых он оказывался. Родившись в центре Москвы в семье коммунистов (отец художника был начальником библиотеки Центрального дома Красной Армии), он в конце 30-х оказался сыном «врага народа». На Рогинского-старшего написали донос за недоносительство и в 1938 году дали три года. Срок истек в 1941-м, но из-за войны библиотекаря отправили в ссылку, а затем осудили повторно, и к семье он вернулся только в 1954 году. Родных выселили на тогдашние задворки города, в Щукино, в коммуналку.
Рогинский-младший выучился на театрального художника — и театр стал его первым учителем. Работать в Москве сын «врага народа» не мог, поэтому его отправляли в небольшие города — в Сибирь, на Север. Девять лет (учитывая трехлетнюю службу в армии на границе с Норвегией) Рогинского не было в Москве — Юлия Сенина поясняет, как это чувство «периферии» важно для понимания работ художника.
Начав узнавать о художественной жизни Москвы — об Олеге Целкове, Борисе Турецком, Владимире Немухине, — Рогинский вернулся в столицу и устроился на кондитерскую фабрику «Ударница». «Вместе с Турецким и Немухиным Рогинский начал рисовать доски почета, — продолжает Юлия Сенина. — Тогда начался первый этап его творчества — он начал изображать предметы».
Предметы Рогинский писал самые обычные — спичечные коробки, примусы, чайники. За это его прозвали «отцом русского поп-арта», хотя сам художник со временем возненавидел это выражение. Говорил, что оригинальный поп-арт родился в изобилии, это критика общества потребления, а его «поп-арт» появился в условиях крайнего товарного дефицита. Продолжая эту мысль, можно сказать, что в такой ситуации каждый предмет скудного быта обретает внутреннее наполнение, понятное автору и, возможно, его современникам. Если долго смотреть на яблоки на картинах Сезанна, в какой-то момент они начнут смотреть на тебя — так и с примусами Рогинского. Сезанн, к слову, был одним из его любимых художников.
Еще одна важная точка соприкосновения Рогинского с «периферией» — преподавание в Заочном народном университете искусств им. Н. К. Крупской; по сути, это обучение по переписке, «заочка» для художников-любителей. В то же время — в 60-е и 70-е — художник думал об эмиграции. В 1965 году отец, который после возвращения из ссылки продолжил работать библиотекарем, подарил художнику журнал «Америка» — очевидно, так появилась мысль ехать именно в США. Сравнив выставку нонконформистов 1975 года с работами зарубежных художников, он понял, что на родине искусство «на очень низком уровне». Рогинскому хотелось развития и признания; кроме того, — говорил он о причинах эмиграции, — «не смог дальше терпеть избирательные участки, куда люди ходили с гармошкой опускать в ящик бюллетень с одним-единственным именем и делали это с радостью».
При этом искусство Рогинского не политизировано, в нём вообще нет буквальности. Скорее можно найти любовь к людям, которые стоят в очередях, к хрущевкам, которые он писал уже в эмиграции.
В Париже художник с супругой оказались в 1978 году потому, что в ходе транзита через Вену выяснилось: везти в Штаты собак, которых Рогинские очень любили и с трудом вывезли из Москвы, нельзя. Чтобы не расставаться с животными, решили осесть во Франции. Там Рогинский, как ни странно, продолжил писать Москву, а жизнь семьи поначалу была крайне неустроенной. Художник работал на картоне и других подручных материалах, писал на обрезках холстов, которые со временем стал возить на автобусах в Россию (Рогинский оформил российский паспорт). Лиана Шелия-Рогинская во Франции быстро выучила язык, работала переводчицей — так у них начали появляться деньги.
На выставке есть и узкие длинные холсты, и парижские работы на картоне, и серия с жестяными банками, которую художник создал перед отъездом. В Париже Рогинский тоже не имел особого успеха; «намек на признание», как это называет Юлия Сенина, появился только после 1993 года.
Выставка в «Квартире № 7» продлится три или четыре месяца, затем работы Рогинского вернутся владельцам и, скорее всего, разойдутся по частным собраниям и музейным коллекциям.